Проводники путешествуют налегке. Знают, что скоро вернутся, где бы ни оказались. И потому что они почти ничего не несут с собой, не громыхают чемоданами на перроне, не замечаешь, как одна заменяет другую. На какой станции это произошло?

До того была узенькая узбечка, она улыбалась легко и звеняще, предлагая путешественникам чай. Теперь в купе заглядывает дородное круглое лицо: «Просыпаемся, Берещино». Тоже улыбается, широко, по-матерински. Вот семенит по проходу с кучей белья, перекидываясь шутками с идущей за ней девушкой с рюкзаком. Для неё уже новый день, чистое тёмно-синее пальто, весеннее солнце рассекает сон. А я думаю: «Чёрт возьми, полшестого утра, откуда у неё силы?»

Люди вяло перебираются в общий вагон: в купейном «маленький билетик» за часовую поездку (из которой минут 40 — остановка) стоит около тысячи рублей. В сидячем — около 350. Но и это, как кажется многим, дорого:

— Что за цены?! — из последних (первых, утренних) сил пытаются возмущаться пассажиры.
И уже третьей, не похожей на предыдущие, снисходительной, улыбкой отвечает новая проводница:
— Ну, что поделаешь, не я же их назначаю.

Поезд несёт меня в саровскую весну: проталины ширятся, расползаются, как кляксы. Земля и трава пожирают снег. Победа.

***

Утром собрали отсыревшую мишуру, оставшуюся вместо сугроба под ёлкой. Сверкающие фантики — память о Новом годе. У нас во дворе украшали ёлку. Тут стояли яркие снеговики, разукрашенные разведённой гуашью. Теперь жухлая, прошлогодняя трава цвета ирисок мешается со свежей зеленью, пробивающей себе путь к небу.

— Сделаем себе весенний «Новый год»? — радостно складывает дочка украшения на лавочку.

Дворник в оранжевой форме, сверкающий светоотражающими лентами, машет длинной метлой, убирает грязь со ступеней. Поправляю солнечные очки (как долго о них мечтала!). И сама оттаиваю, отряхиваю с себя зиму.

***

Весна сваливается на голову, обрушивается внезапно. Зимой всё думалось: «Ну, куда гулять, зима ведь!» А весной — тебе снова некогда, и теперь стыдно, и хочется отложить дела, только некуда. Пытаешься хотя бы пройтись, а сам то и дело поглядываешь на часы, и ненароком придёт эта жалкая мысль: «Сейчас бы я уже то-то и то-то сделал». И вот ты одной ногой здесь, а другой — за рабочим столом или за хозяйством на кухне следишь, а в итоге — нигде, совершенно нигде. Отсутствуешь.

Забываешь, как это — просто быть.

А потом пришёл Вова:
— Я вот гулял сейчас и смотрел вокруг — такая теплынь, вокруг люди шуршат, машины, и небо, небо — малиновое варенье! И так хотелось насмотреться, ничего не упустить. Кто знает, может, я завтра умру — никому ведь не известно, когда его завтра… И на Инну я так смотрю, полностью, понимаешь? Как будто в последний раз.
«Насмотреться, насмотреться», — вдыхаю и выдыхаю я слова своего друга. Закат широк и распахнут. Пахнет водой и светом. Так это я? Значит, и я существую?

Дыши, дыши, а то ускользнёт!

***

Прошлогодний бледный липовый листик опустился под ноги. Откуда ты взялся, товарищ, где ты бродил с прошлой осени? Такой незначительный, крохотный.

Но пока я смотрю на него, он — большой, он — размером с мой взгляд, с мой мир. Тонкие трещинки на нём, неизбежная ломкость, неуместность его здесь, в весне. Но он существует — вопреки, отчаянно, гордо.

Уносимый вдаль, чтобы стать землёй или упасть на чью-то ладонь.

Чтобы быть.